Мир компьютерных развлечений

«… Я сильно фиксирован на воспоминаниях детства, в которых могу реконструировать всё что угодно…» - такие слова были написаны в программе пьесы Ингмара Бергмана «Земляничная поляна», которую я купил в возбуждённом зале театра им. Горького. 15 мая. Аншлаг. Премьера. Вокруг меня уже сидят в томном ожидании волшебства серьёзные, надушенные «Красной Москвой» дамы с причёсками двадцатого века, в воздухе царит предвкушение чего-то магического, долгожданного и целостного – того, зачем и ходят в театр его верные поклонники. Я ещё раз прочёл слова И. Бергмана в программе и задумался – ничего оригинального не было в том, что великий мастер ищет поддержку своёго творчества в детстве. Все так делают. Талант – это сила воображения. Кого куда несёт, то и правильно. Если заявлена «Земляничная поляна» - пусть будет так, а если возникнут во время повествования другие направления движения, спрятанные в подтексте, тогда нам совсем повезёт, так как появиться возможность увидеть два – три спектакля сразу. Такое случается, как в хорошей песне, «закадровое кино» поднимает художественную ценность любого произведения, потому что главная задача художника – беспрепятственно доставить зрителя в мир своих ассоциаций. Франц Кафка блеснул в моём сознании со своей «логикой сновидений» и я успокоился окончательно, понимая, что формой можно пренебречь, так как она вторична в данной ситуации. Это было моей первой ошибкой.

Трудно иногда объяснить простому человеку магию символов, что, скажем, никакой горы Арарат с Ковчегом не было, как не было и Остапа Бендера, Атлантиды, Буратино и Красной Шапочки – это всё ступени совершенства и возвышения духа, символы, запечатлённые в художественном образе. Я навожу на эту мысль не случайно – за всё, что происходит в любом зрительном зале несёт ответственность режиссёр, который не выстроил, не нашёл в своём воображении художественный образ того, что он хотел выразить независимо от жанра. Обязательно надо увидеть конструкцию, на которую крепится потом вся драматургия. Поэтому хочу сказать сразу – путешествие Исаака Борга на машине было, а другого, главного, внутреннего путешествия не было. Вторичность опять одержала победу! Бергман – психолог намеренно придумал такую простую, удобную для обывательского восприятия форму путешествия из пункта А в точку В, чтобы неискушённому зрителю можно было хоть как-то зацепиться за такие сложные вопросы. Театр был задуман изначально как многослойный институт человеческой психики. Ницше писал: «Великие вопросы бродят по улице». И пусть себе бродят – это никому не мешает, так как существует основной закон искусства, который звучит, как приговор для жлобов и зазнаек, - «Искусство само выбирает зрителя». Именно в этом его бессмертная сила. Не увидел - не переживай, значит не дано. Зачем было трогать Бергмана, если вокруг столько пьес категории «В», где работает примитивный принцип белорусского языка – «Як чуецца, так i пiшацца»? Взять у Бергмана только физические свойства сюжетной линии равноценно тому, что Буратино – это несчастный мальчик, а не животное, которое стремиться стать человеком со своей «деревянной» неразвитой психикой инстинктов. Истинная жажда знаний всё же проводит Буратино через все перипетии эмоциональной сферы человека и вручает ему заслуженную награду за стойкость духа, как самому выдающемуся среди всех дрессированных, - Золотой Ключик от двери в мир «Земляничной поляны». Режиссёр не дал мне свой путеводный ключик и не заставил меня искать выход из мира Борга, мира гнусного и мрачного, где всё уже закончилось и закостенело – это главная тема произведения. Отсутствие ключа у меня не означает мою незрелость, его не было и у режиссёра. Поэтому зрительный зал слушал Борга – мещанина, дегенерата и выродка, который даже в отношениях с сыном выстроил удобные для себя товарно-денежные отношения, прикрывшись законами чести, а основная линия «преступления и наказания» была брошена на произвол судьбы. Здесь будет уместным вспомнить О.Уайльда «Совесть - это трусость», а если точнее, то порядочность, честь и многие другие производные от совести - просто фарисейские штучки умного трусливого человека. Такой важнейший штрих в отношениях отца и сына не был додуман точно. Поэтому я и не смог поверить, что Эвальд и Борг родные люди. Осталось за кадром, почему отец так поступил с сыном, что противоречит законом Матушки – Природы. Сыграно ужасно и не заметить такую фальшь невозможно. Талантливые актеры в важном месте остались не у дел. Меня сразу насторожила такая бесхозяйственность в отношении ключевых моментов пьесы и в зал посыпалась целая волна очевидных разоблачений слабой режиссуры.

Я на мгновение намеренно отвлёкся от повествования спектакля, чтобы вернуться с другими намерениями. Теперь меня уносят всё дальше собственные волны подтекста, где размышления о Бергмане рано или поздно соединятся с чем всеобщим, великим, так как законы коллективного бессознательного ещё никто не отменял. Если бы режиссёр думал об этом задолго до начала спектакля, тогда бы многие провальные мизансцены исчезли, время спектакля сократилось бы наполовину, а талантливые актёры не молчали бы в поисках задачи, ломая себе руки от беспомощности оправдать своё существование на сцене. И молодые актёры не рвали бы глотку, чтобы быстрее избавиться от текста и убежать за кулисы. Безобразные стыки между мизансценами, как в сельском Доме культуры, разрывали целостность, поэтому действие начиналось всё время сначала. Все эти проблемы появились из того, что режиссёр сам так и не увидел «Земляничную поляну», а актёрам ничего не оставалось, как говорят в Голливуде, как «думать на бумаге», во время действия. Каждый человек рано или поздно окажется на месте Борга, где анализ собственного прошлого никого не оставит равнодушным. В данной ситуации я был совершенно равнодушен к страданиям Борга, потому что их не было. Я хотел увидеть раскаяния падшего человека, а вместо этого главный герой в конце спектакля выглядел как образец для подражания. Не может сытый и довольный «мёртвый» нарцисс быть примером в любом виде. Такая смазанная гармония может служить только в качестве индивидуального примера для самолюбования, что противоречит системе Станиславского, где высшей наградой для художника служит тезис «Надо любить искусство в себе, а не себя в искусстве»


Дама с «дикой» прической, которая сидела рядом со мной, демонстративно достала из красной сумки ядовитые духи и размазала их пальцем на своей вертлявой шее, испепеляя меня своим «заморским» взглядом. Ей очень не нравились мои дырявые джинсы. – Дети революции! – сказал я. – Фидель форево! Она стойко парировала мою жесть, и я сразу предложил ей жевательную резинку, отчего наши короткие дипломатические отношения были окончательно испорчены. Она напомнила мне Пилар Тернеру из монументального романа Маркеса - патриархальную и распущенную, жаркую и влажную женщину, которая могла быть счастлива, но только не в Колумбии. Только Маркеса здесь и не хватало! Только у него, пожалуй, и получилось так всех разъединить, как на этой милой сцене. Но, умники опять скажут – «Соединить»! Пока я искал свою «Земляничную поляну» в зале опять погас свет.

Начнём ещё раз сначала, в данной ситуации такое уместно.

Сразу всё шло гладко – Борг сел в кресло в углу сцены и завёл длинный монолог о своей счастливой старости. Мол, деньги есть, здоровье тоже и так далее. Агда безупречно загипнотизировала мизансцену своим появлением - точно найденная пластика, яркое погружение в сложную роль вызывали моё восхищение до конца спектакля. С появлением Марианы у действия появились проблемы. За десять минут она не сошла с места. Хоть час! Оправдайте такой немой монумент, тогда нет проблем! В кино есть правило – безжалостно вычёркивайте сцены, которые к действию отношения не имеют, даже если они вам очень нравятся! Безжалостно, сцена к сцене, как вагоны поезда, которые тянет паровоз идеи! Убогое светомузыкальное сопровождение дорезало ржавым лезвием и так несформированную атмосферу спектакля, лишало малейшей возможности вникнуть собственной интуицией в недодуманные режиссёром мизансцены, бросая молчащих актёров на произвол судьбы. Точно подобранная музыка может спасти любую провальную сцену – это закон. Этим не воспользовались. Вместо этого я увидел великолепную обнажённую грудь в одном из флэшбеков. Неожиданно и красиво! Верю! Такое всегда срабатывает! Очень длинные монологи всё же сломали темпоритм, который так и не был восстановлен, а такое не проходит безнаказанно – паровоз идеи замер, а действие покатилось по законам Батьки Махно. Центральная часть сцены была пуста треть спектакля, а «дурацкая машина», на которой все ехали половину спектакля, стояла в самом углу. У меня заболела шея, хотя я сидел в центре зала. Диалоги, которые актёры произносили в машине, не несли в себе груза основной идеи. И сама машина была не нужна, ведь речь в этом произведении идёт о внутреннем путешествии. Актёры не находили ничего лучше, двигаясь по сцене без задачи, как курить сигареты, что неминуемо выдвигало какой-то уже политический подтекст. Потом я почувствовал, что созданная вначале атмосфера вообще исчезла, а взамен этого теперь звучала музыка, которая была, на мой взгляд, вообще из «другой оперы». Окончательный провал – исчез конфликт. У главного героя Борга исчез враг на всех уровнях сразу. Его я и так не видел изначально, не убедил он меня, что боится смерти, угрызений совести, Бога и т.п., а теперь даже голос не было на кого повысить. Так хотелось бы задать вопрос – что же отражает, так сказать, такое искусство, если и бороться не обязательно. Нет конфликта – нет драматургии! Борг теперь милый, хороший, все его любят, все ему всё простили, про Бога забыли, так что же произошло? С исчезновением конфликта автоматически была утрачена кульминация. Я её так и не увидел. Всё теперь смешалось в кучу: сны, явь, выпяченная в зал сцена с земляникой, которая окончательно сломала геометрию целостности пространства, и непрерывный вольтаж молодых актёров. Неожиданно я вспомнил про Брехта, про его театр, законы, которые там преобладают - «смотрим сейчас - переживаем потом». Я не нашёл никаких подсказок по этому поводу. Долгожданный катарсис из системы Станиславского не наступал. Я попробовал погрузиться в абсурд, но Борг не хотел говорить об экзистенции. Альбер Камю иронично улыбнулся и покинул меня. Может, тут японский театр? Ха-ха! Так что же случилось с глубоким произведением гениального мастера? Я понял! Символизм – это последнее, что пришло мне на ум. Я сразу вспомнил своего любимого поэта А.Рембо, который славил смерть и рисовал её изысканно и безмятежно. Точно! В этом зале всё чисто символично! У меня сразу пропал интерес к постановке. Меня уже ничего не раздражало, я даже ради шутки попросил номер телефона у своей соседки, которая не любила Фиделя и сидела со мной рядом. Она сразу мне записала его на моей руке и достала конфеты. Я отказался, она съела целых три подряд. Я хотел ей опять предложить жевательную резинку, как повод для окончательного примирения, чтобы у неё не было кариеса, но передумал. Теперь я смотрел на неё украдкой и анализировал самого себя – её счастливые глаза останавливали мои претензии к спектаклю. Я опять внимательно слушал откровения Борга и анализировал старость. Чезаре Ломброзо – психиатр уже упрямо рисовал в моём воображении схему движения тела и духа на циферблате часов, которых уже не было на сцене. Тело человека в старости возвращается к стрелке 12 и останавливает своё движение, а мозг продолжает путешествие по второму кругу. Каждому теперь станет понятно, отчего старички «впадают в детство». Режиссёр спектакля сидел в проходе между рядами рядом со мной. Мне очень захотелось рассказать ему сцену, которую мне только что подсказал психиатр Ломброзо, где после двенадцатой стрелки на сцене появляются дети с горящими сигаретами и раздают их в зрительном зале всем желающим. На мой взгляд – это была бы «фишка». Моя рука уже была готова тронуть его плечо, но вместо этого я отчетливо увидел добродушное открытое лицо Сергея Есенина, который прочитал мне всего лишь две строчки, чтобы я успокоился окончательно, за что я ему бесконечно благодарен –

«Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо»